Способ омоложения и лечения заболеваний. Аборт - это каннибализм.

КАННИБАЛИЗМ 21 ВЕКА

О фетальной терапии - использовании зародышевых клеток - как способе «омоложения» и «лечении» заболеваний …

Начиная с 90-х годов ХХ века ряд влиятельных медицинских технократов, занимающих ответственные посты в российском здравоохранении и медицинской науке, настойчиво лоббируют продвижение в стране так называемой «фетальной терапии». В основе фетальной терапии лежит изъятие и использование тканей человеческих эмбрионов и плодов (лат. fetus), жизнь которых искусственно прерывают на разных сроках беременности (чаще всего на 15-22 неделе). Фетальные - зародышевые - клетки вводят в организм людям, страдающим различными заболеваниями, а также в целях «омоложения» стареющего организма, и даже используют в производстве косметических средств.

Фетальная терапия не раз вызывала резкие протесты общественности, в том числе православной. Например, в заявлениях Церковно-общественного совета (ЦОС) по биомедицинской этике Московского Патриархата она недвусмысленно названа «разновидностью людоедства» (каннибализма) [1]. В «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» (принята Освященным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви 13-16 августа 2000 года) однозначно сказано:

«… Осуждая аборт как смертный грех, Церковь не может найти ему оправдания и в том случае, если от уничтожения зачатой человеческой жизни некто, возможно, будет получать пользу для здоровья. Неизбежно способствуя еще более широкому распространению и коммерциализации абортов, такая практика (даже если ее эффективность, в настоящее время гипотетическая, была бы научно доказана) являет пример вопиющей безнравственности и носит преступный характер» [2].

В качестве одного из наиболее активных поборников фетальной терапии в России выступает академик Российской академии медицинских наук (РАМН) профессор Г.Т.Сухих. Этот человек, с 2007 года возглавляющий московский ФГУ Научный Центр акушерства, гинекологии и перинатологии (ФГУ НЦ АГ и П) им. В.И. Кулакова Росмедтехнологий, печально «прославился» на всю Россию тем, что, начиная с 90-х годов, упорно продвигал в стране фетальное людоедство.

Интересно, что некоторые единомышленники академика Сухих предлагают вообще отказаться от употребления выражения «фетальная терапия» (получившего в народе дурную славу) - дабы не смущать население. Действительно, вместо выражения «фетальная терапия» в настоящее время чаще используют менее понятные для неспециалистов словосочетания. Например, такое – «трансплантация фетальных аллогенных стволовых клеток». Фетальщики относят эту деятельность к области «высоких медицинских технологий» [3].

Сам академик Г.Т. Сухих в 2001 году так охарактеризовал свою «высокую» деятельность [4]: «Клеточная биология в качестве основного средства борьбы с болезнями предлагает использовать клетки. Но не всякие. Только эмбриональные, зародышевые - фетальные. Их получают из тканей зародышей при абортах. Из эмбриона, удовлетворяющего требованиям по срокам, выделяют необходимые для медицинских целей материалы. Процесс этот трудоемкий, он требует ювелирной точности и абсолютной стерильности. На предлагаемые не имеющие аналогов способы приготовления клеточного трансплантата из фетальных тканей получен патент № 2160112 от 10 декабря 2000г.».

Согласно указанному академиком Г.Т. Сухих патенту [RU (11)2160112(13)C1, «Способ приготовления клеточного трансплантата фетальных тканей»], метод приготовления «лечебных взвесей» из абортированных детей заключается в следующем:

«Для приготовления трансплантата необходимы абортивные плоды 17 – 21 недели внутриутробного развития весом 150 – 450 г…. В работу принимаются плоды без генетических аномалий и без нарушений целостности кожных покровов… Плод тщательно обрабатывают раствором детергента и отмывают дистиллированной водой… Затем забирают следующие органы: тимус, сердце, легкие, печень, селезенку, брыжейку, спиной мозг, щитовидную железу, глаза. Кроме того… снимается кожа с живота и спины… Органы измельчают…».

Тем, кто согласится прибегнуть к введению клеток человеческих эмбрионов и плодов, академик обещал множество разных чудес, например [4]:

· «оптимизацию веса,

· омоложение внешнего вида,

· повышение либидо и потенции,

· замедление старения,

· восстановление умственных способностей ,

· повышение процесса осмысления» и др.

По словам академика Сухих Г.Т., фетальная терапия - это «последнее достижение биологии и медицины», «живое дополнение к обычной терапии», одним словом – «исключительно многообещающее направление в медицине» [4].

Причём для такой «терапии» более всего «удовлетворяют требованиям по срокам» нерожденные младенцы (желательно здоровые), которых безжалостно извлекают из материнской утробы во втором триместре (обычно на 14-22 неделе) беременности путем «управляемых абортов», производимых по «медицинским» или «социальным показаниям» [3, 5, 6]. «Управляемый аборт» - это преждевременные роды, искусственно вызванные гормональными препаратами. При этом способе может родиться живой ребенок.

Интересно, готовы ли авторы таких изобретений посвятить своих маленьких детей или внуков (если таковые у них имеются) в секреты своей «врачебной» и «научной» деятельности по изготовлению дьявольских «лечебных смесей» из убитых младенцев?

И не страшно ли, что лоббисты подобных «научных направлений» занимают ответственные посты в области «охраны здоровья матери и ребёнка» в российском здравоохранении?

Одним из источников телец нерожденных детей (в том числе, здоровых) для фетальной клеточной «терапии», очевидно, могут служить евгенические аборты. Такие аборты производят на основании результатов пренатальной диагностики (ПД), если у младенца выявляют неизлечимый врожденный порок развития или аномалии наследственного аппарата, например, синдром Дауна (и мать соглашается прервать беременность). Обычно евгенические аборты совершают на поздних сроках беременности (чаще всего во втором триместре беременности).

В настоящее время, из-за массовых (государственных) мероприятий направленной на аборт ПД уже гибнут тысячи больных и здоровых нерожденных детей.

Первых (чаще всего – нерожденных младенцев с синдромом Дауна) истребляют целенаправленно. Их матерям настойчиво рекомендуют произвести аборт, так как ряд организаторов здравоохранения и политиков считают, что в «социальном государстве», каковым по Конституции является Россия, допустимо тратить деньги налогоплательщиков на массовое производство абортов (убийство нерожденных детей), но расходование средств на оказание помощи инвалидам – это якобы «непереносимый социальный груз» [7, 8].

Что касается здоровых нерожденных младенцев, то они гибнут в ходе мероприятий ПД «случайно» - от осложнений инвазивной ПД (выкидышей) и диагностических ошибок, из-за которых на аборт «по медицинским показаниям» склоняют здоровых женщин, на самом деле вынашивающих нормально развивающегося ребенка.

Причём статистика, связанная с ПД, в целом является абсолютно непрозрачной для общества (как будто речь идет о глубокой военной тайне). В частности, невозможно узнать точные данные о количестве ложноположительных результатов ПД, в результате которых абортируют здоровых младенцев.

Поэтому придется прибегнуть к собственным оценкам. Процент выявления синдрома Дауна у женщин из «группы риска» (которым, по результатам пренатального скрининга, настоятельно рекомендуют инвазивную ПД) в среднем достигает 2 – 5% [9, 10]. Причём даже на этой («уточняющей») стадии ПД точность диагностики составляет не 100%, а всего около 99% [9 - 11], то есть, с вероятностью, как, минимум, 1%, возможна ошибка.

На практике приведенные цифры могут означать следующее: при обследовании с помощью методов инвазивной ПД группы риска, включающей, например, 200 беременных женщин, будут выявлены 4 - 10 нерожденных детей (2 – 5%) с хромосомными болезнями, чаще всего, с синдромом Дауна. В таких случаях врачи, следуя приказам Минздравсоцразвития РФ, в качестве «лечения» настойчиво рекомендуют аборт [7 – 11]. При этом как минимум 2 нерождённых младенца из 200 обследованных (1%) будут объявлены «больными» ошибочно (так называемые «ложноположительные» результаты). На самом деле эти два ребёнка являются здоровыми, хотя их также приговорят к аборту.

Следовательно, нетрудно рассчитать,что в группе женщин, направляемых на аборт по результатам ПД, доля «ошибочно» абортируемых здоровых детей реально может достигать 20 – 30%. Эти младенцы, как следует из заявленного академиком Г.Т Сухих патента № 2160112, представляют особый «интерес» для фетальных «терапевтов».

Очевидно, программы «снижения социального и генетического груза» с помощью евгенических абортов служат одним из факторов, создающих условия для продвижения в России фетальной терапии – изощренной формы людоедства.

И дело уже дошло до того, что «уникальный метод трансплантации фетальных (зародышевых) клеток человека» в настоящее время открыто предлагают в качестве одной из «медицинских услуг» отдыхающим некоторых санаториев. В этом можно убедиться, ознакомившись, например, с информационными материалами, размещенными на рекламных сайтах санатория «Родник» (город Пятигорск) [12, 13].

Вопреки восторженной рекламе ангажированных «целителей», подобное лечение отнюдь не безопасно для пациентов, причем не только с точки зрения их души, но и тела. Препараты, полученные из телец нерожденных (точнее, уморенных вскоре после искусственного извлечения из тела матери) младенцев несут опасность заражения прионами, а также другими, пока еще неизученными патогенами (например, еще необнаруженными видами вирусов), для которых не разработаны системы тестирования [3, 11].

Кроме того, трансплантированные фетальные клетки могут образовывать опухоли в организме реципиента. Об этом, в частности, свидетельствует трагический случай с израильским мальчиком, у которого после «лечения» в России клетками, полученными от абортированных детей, возникли опухоли (образовавшиеся из трансплантированных фетальных клеток) [14, 15]. Случившееся широко обсуждалось в средствах массовой информации, Интернете и научной печати (особенно зарубежных) в феврале - марте 2009 года [14, 15].

Казалось бы, описанная история, в которой пострадали невинные дети - трое «законно» абортированных младенцев и больной мальчик - должна была бы, наконец, заставить «клеточных терапевтов», политиков и руководителей здравоохранения задуматься о нравственных и социальных «результатах» этой глубоко аморальной, преступной деятельности.

К тому же навязывание российскому обществу наукообразного людоедства может затормозить развитие в стране действительно важных (и этически доброкачественных) областей клеточных технологий, не связанных с убийством нерождённых детей. В частности, к таковым относятся исследования, связанные с изучением и использованием стволовых клеток, выделенных у взрослых доноров (в том числе, аутологичных клеток, полученных от самого пациента) и др. Например, большие надежды во всем мире связывают с открытиями, позволяющими перепрограммировать обычные клетки взрослого человека в эквивалент стволовых клеток [16 -18].

И действительно, в 2010 году в СМИ появилось сообщение, что Минздравсоцразвития РФ подготовил законопроект, регламентирующий применение стволовых клеток в исследованиях, связанных с разработкой методов клеточной терапии. Важно, что этот законопроект должен был практически запретить (за исключением отдельных, особо оговоренных случаев) использование клеток, полученных от эмбрионов и плодов человека. С другой стороны, он открывал широкие возможности для действительно перспективных и этически приемлемых исследований (не связанных с уничтожением нерожденных детей). Появилась надежда, что продвижение позорящего Россию фетального каннибализма наконец-то будет остановлено.

Но, к сожалению, судьба законопроекта «О биомедицинских клеточных технологиях» до сих пор остается не ясной. И он даже, по-видимому, не рассматривался в Госдуме. Неужели лобби поборников фетального каннибализма оказалось сильнее?

Аналогичная картина наблюдается и в некоторых других странах СНГ. Например, украинский коллега московских фетальщиков, основатель Клиники клеточной терапии Национального медицинского университета и клиники «ЭмСелл» в Киеве профессор А.И. Смикодуб пообещал на сайте своей клиники, что уже «в этом столетии можно будет покупать эмбриональные клеточные суспензии в виде лекарственных препаратов в специализированных аптеках для проведения лечения в домашних условиях или больницах».

Вместе с тем, разгул фетальщиков на многострадальной Украине и в России уже приобрел широкую огласку на международном уровне [19, 20]. В частности, на известном католическом интернет-портале «Human life international (hli)» в разделе, посвященном анализу биоэтических проблем современной медицины, можно увидеть аналитическую статью, название которой говорит само за себя: «Эксперименты с фетальными тканями и трансплантация: биологическая камера ужасов в Восточной Европе» (2007) (автор – известный публицист и постоянный эксперт «Human life international» Брайан Клoус (B. Clowes) [20].

С другой стороны, фетальная терапия до сих пор запрещена в странах либерального Запада. В частности, осенью 2008 года Европейское патентное бюро наложило запрет на патентование технологических разработок, основанных на выделении человеческих эмбриональных стволовых клеток, так как «подобные технологии... наверняка вызовут в обществе стойкий протест и обвинения в нарушении базовых принципов морали» [21].

Продолжающееся продвижение фетальной терапии в России - это грозный симптом опасного ослабления «процесса осмысления» и нравственного чувства, как у поставщиков, так и потребителей данной «медицинской услуги», а также у чиновников и организаторов здравоохранения, покровительствующих указанной аморальной деятельности.

Ссылки: http://ruskline.ru/analitika/2011/08/25/lyudoedstvo_v..

МОЙ СЫНОЧЕК. СУБЪЕКТИВНЫЕ ЗАМЕТКИ ОБ АБОРТЕ И ЭВТАНАЗИИ

«Ты против абортов и эвтаназии? — сказала мне подруга, человек исключительно порядочный, добрый, и вообще, я ее очень люблю. — А по мне, так это одно из величайших достижений гуманности человечества. И одно из свидетельств роста духовности и милосердия».

 Я тогда предложила оставить эту тему, поскольку чувствовала неготовность обеих в тот момент спокойно, без эмоций, обид и колкостей обсудить столь тонкий вопрос. Но «заноза» осталась.

Вопросы эти, что называется, больные. Противнику упомянутых вещей, как правило, предлагается такой вот аргумент: «Тебе легко говорить, когда у тебя… А ты встань на мое (или чье-то) место!»

Ну что ж. На чье-то встать мне не получится — так как это будет опять теория. Вспомню, что было со мной. Ибо так случилось, что за сравнительно короткий промежуток времени меня коснулись обе эти проблемы.

Замуж я вышла в 20 лет. Через неделю после свадьбы нам с мужем дали комнату в общежитии площадью 7,5 метров. Мы были счастливы — наконец-то у нас есть свой дом! «Но с детьми пока подождем, — сказал супруг. — Сама видишь, даже кроватку некуда поставить». Я легко согласилась. (Надо сказать, что в то время я хоть и верила в Бога, но вера эта была вполне языческая, и никакими условностями-заповедями меня не связывала.) Прошел месяц, другой. Мы старательно соблюдали все предосторожности. Но вот однажды мне что-то показалось. И я, напуганная, сообщила мужу, что, похоже… Ту его счастливую улыбку я вижу до сих пор. Правда, она тут же сменилась озабоченной гримасой. Через день выяснилось, что тревога было ложной. Однако, нам кое-что уже стало ясно друг про друга. И, спустя месяца полтора, мы уже таинственно улыбались на заклинания друзей и родных «не заводить детей, пожить для себя».

Дело было в конце осени. Грипп гулял по городку, пришел и к нам. И с десятинедельным животом я улеглась в больницу — острый риносинусит, осложнение после злополучного гриппа. Ту пятницу я тоже помню вот уже одиннадцать лет.

— Беременная? — нахмурилась молоденькая врач. — Ну, это ничего. В понедельник пойдешь в соседнее здание, знаешь, где гинекология? Там сделаешь аборт быстренько, и — к нам. И тогда уже спокойно будешь лечиться, а то тебе непонятно сейчас, что можно. А за ребенка не волнуйся — гриппом болела, все равно урод будет. В следующий раз поаккуратнее будь. Операции тоже не бойся — по направлению нашему, под общим наркозом сделают.

Вечером пришел муж. Я вышла к нему со страшной головной болью, подбитым глазом (ко всему прочему, во время откачки, видимо, у меня затронули какой-то нерв в носу или сосуд, не знаю) и зареванная, передала слова врача. О, как мне хотелось, чтобы он сказал твердо: «нет!». Но он, как и я, как и та врач, был всего лишь сыном своего времени. И в Бога верил не больше моего. Поэтому он только поник головой и сказал, что — раз надо, то… Но, может, все-таки как-нибудь?..

Я тоже надеялась на это «все-таки как-нибудь». Надеялась до утра понедельника. Спать эти три ночи я не могла: дико болела голова (а лекарство мне сестры давать боялись), но сильнее головы болело сердце. Палата разделилась на два лагеря. Одни жалели меня и ругали врачей. Другие уговаривали, что — ничего страшного, молодая, люди по десять абортов делают и нормально живут. А я плакала. И боялась. Стыдно вспомнить, конечно. Но переживала я больше не из-за того ребенка, которому предстояло погибнуть. А — от страха, что больше у меня не будет детей. Ну, и вообще… Хотя слова врачихи о том, что непременно теперь родится урод, и прочие «веские» аргументы вкупе с моим робким и мнительным характером делали аборт делом уже фактически решенным. И слезы были лишь оплакиванием своей горькой судьбы. В слабенькой надежде на «все-таки как-нибудь».

В понедельник утром мне дали таблетку анальгина, и голова прошла. Потом меня вызвали к врачу. Вместо давешней девушки меня встретила пожилая зав. отделением. Лицо у нее было доброе, весь вид какой-то «опытный», а голос — самый, что ни на есть «докторский», успокаивающий и вселяющий все мыслимые и немыслимые надежды. Она посмотрела на мою опухшую от слез физиономию с огромным синяком во всю щеку и покачала головой:

— Ну и мамашки пошли… Чего ж ты ревешь-то? Мало ли кто что сказал? Не бойся — и нос вылечим, и ребенка родим. А к врачу все же иди — надо от него справку для нас.

Еще не веря своим ушам, я поплелась за медсестрой в соседний корпус. Гинекологом оказался здоровенный дядька. Глаза его под сильными очками имели какое-то странное выражение. Написав в «истории» все, что положено, он молча вручил ее мне. Можно было уходить. Но я все-таки решила спросить, специалист же:

— А скажите… Это действительно лучше было бы сделать сейчас аборт? Мне сказали, что грипп…

Он пожал плечами:
— Это уж как сами решите.
— Но…

И тут он взглянул на меня своими странными глазами, и от этого взгляда и последующих слов мне стало как-то жутко и холодно:
— А зачем он тебе нужен-то? Этот ребенок? Ведь тебе всего двадцать. Студентка. В общаге живешь, небось?

Я не нашлась, что на это ответить, пробормотала нечто невнятное и поспешила ретироваться. Из отделения я уходила, почти бежала. На попадавшихся навстречу женщин старалась не смотреть. «Абортницы», — с презрением говорила моя мама. Неверующая, но ярая противница абортов. Я не чувствовала презрения. Но со своим животом казалась себе дочкой Рокфеллера, невесть как оказавшейся в нищем квартале. Мне хотелось обеими руками прикрыть его, как сказочное сокровище, которое в любую минуту могут захотеть отнять в этом страшном доме скорби. Сейчас мне немного смешно и стыдно даже за такие мысли — ведь не только с абортами там лежат… Но тогда мне казалось, что любая медсестра смотрит на меня с подозрением, как на беглянку, и вот-вот схватит за руку и потащит в один из тех жутких кабинетов, разберутся потом, да будет поздно.

Глядя на сына, я иногда вспоминаю те дни. И тело пробирает нехорошая дрожь. Ведь это ЕГО жизнь висела на волоске! Его, моего родного сыночка, вот этого именно десятилетнего мальчика, вредного, невоспитанного, получающего тройки по математике и русскому языку, спорящего с бабушкой и выклянчивающего деньги на пепси-колу. Который не знает, кем ему стать — поваром, музыкантом или спецназовцем, боится служить в армии, сочиняет сказки, молится Богу и мечтает о коллекции фильмов «про Джеки Чена». Это о ЕГО ЖИЗНИ шла речь в те страшные дни! А вовсе не о бессмысленном бытии какого-то неведомого, бесчувственного и безличного эмбриона, бесформенного комочка живых клеток, неотличимого от зародыша рыбы или кролика. Но ведь если бы тот эмбрион, который все равно, что рыба или кролик, уничтожили тогда, то — кто бы сейчас пересказывал мне фильм, жаловался на несправедливость «англичанки», читал новый сочиненный стишок? Да, конечно, возможно, это был бы кто-то… С тем же именем, фамилией и отчеством, только помладше на год-другой. Только — с иным характером. Иной внешностью. Иной душой. Словом, это был бы всего лишь другой ребенок, младший братишка моего Сережи. А Сережи — такого, какой он есть сейчас — не было бы. Никогда. Он умер бы. Не от болезни или несчастного случая, нет. Он был бы — убит. Ради того только, чтобы его мама могла не просто вылечить — а без особых хлопот вылечить… насморк. И это был бы не рыба, не кролик. А — мой сын. Каждый чих которого сейчас заставляет эту самую маму вздрагивать и хвататься за градусник.

Слава Тебе, Господи, что сохранил тогда ему жизнь!

И еще — слава Тебе, Боже, за то, что десять лет назад в России не было закона об эвтаназии. Его и сейчас пока нет. Что радует. Почему? Рассказываю дальше.

Спустя год после рождения сына, замечательно красивого и здорового мальчика, я сидела в кабинете врача-ревматолога и с ужасом слушала о своей будущей жизни. Ничего утешительно впереди меня не ждало. Дикие боли в суставах рук и ног оказались вовсе не преходящим недомоганием, следствием недостатка витаминов или переизбытка «шлаков». «Ревматоидный артрит» называлась эта штука. И лекарства от нее не было. Равно, как и упования, что когда-нибудь «пройдет». Врач не считал нужным щадить меня, вселяя надежды на маловероятное чудо. И честно рассказал, что меня ждет. Сказать, что мне было плохо тогда — значит, ничего не сказать.

Это было жуткое время. Годы, мучительные не столько даже то обострявшейся, то ненадолго отпускавшей болезнью, сколько — тяжелыми мыслями, отчаянием и страхом. Я совершенно серьезно и искренне упрашивала мужа, чтобы поскорее нашел себе другую женщину — пока сын слишком маленький, не заметит подмены. А сама я тогда смогу спокойно исчезнуть из их жизни, и хоть буду страдать от болезни, так — хоть не буду ему обузой. Помню, как боялась выходить на балкон, подходить к окну, просила прятать подальше от меня уксус, спиртное, сильные лекарства. Что меня спасло от последнего шага? Любовь мужа, сознание некоторой все же ответственности за ребенка и, возможно, банальная трусость. Казалось, что даже если я спрыгну с девятого этажа, то все равно насмерть не разобьюсь, и последствия будут невообразимо хуже. Потом прибавился страх за то, что и после такой смерти не будет покоя. Это уже внушили оккультисты, Лазарев, за что ему и спасибо — держало меня это все-таки сильно.

Потом я уверовала по-настоящему, приняла православие и обрела желанный покой. Перестала бояться будущего, мучить себя и других. Освободились силы души для жизни и — любви.

А если…

А если бы эвтаназия была принята? Если бы — была принята давно, лет 50-70 назад? Ведь больше, как оказывается, и не надо, чтобы люди привыкли к тому, что это — нормально и даже хорошо (аборты тому — пример и доказательство).

Стала бы я раздумывать хоть — не говорю год — день, неделю, месяц?! Стали бы десятки врачей искать средства хоть как-то облегчить, приостановить мою болезнь, развивавшуюся до обидного слишком быстро и неуклонно, почти без остановок? Стали бы родные, друзья, близкие, просто знакомые изо всех сил помогать мне жить, как делают они это теперь, и благодаря чему мое существование вовсе нельзя назвать сколько-нибудь жалким?

Страшно и нехорошо так думать про людей? Но — перечитаем предыдущую историю. Да, там я плакала. Плакала — о себе, не о ребенке, в этом я признаюсь. Потому что тоже была дочерью своего времени и, несмотря на мамино неприятие абортов, имела «широкие взгляды». И я не виню ни тех врачей, ни мужа, ни соседок по палате, ни подругу, со слов которой начала этот рассказ. То, что казалось диким и невозможным сто лет назад ныне воспринимается как «одно из величайших достижений гуманности человечества». И как тогда, не желая ломать голову поисками средств лечения от риносинусита беременной женщины, врач запросто предлагала избавиться от столь досадной и незначительной помехи, как ребенок, как тогда муж только грустно качал головой, как другой врач недоуменно жал плечами, мол — зачем тебе эти хлопоты? — так и в случае столь неприятной болезни вместо стольких хлопот, возни и все ухудшающегося состояния не проще ли было бы выбрать самый легкий и удобный, привычный (в тех предполагаемых, вовсе не невероятных, увы, условиях) путь? Ведь — масса людей прекращает жизнь таким образом, и ничего, живут… Кто? Ну, их родственники, близкие. Другие люди. А дети — они уже не дети самоубийц. «Мама заболела и сделала эвтаназию» так будут говорить подросшему сиротке. Это куда более достойно и красиво, чем «мама повесилась» или «спрыгнула с балкона».

Но такого пока, к счастью, нет. И у моего сына есть мама. Пусть она почти все время проводит теперь, сидя на кровати, но когда в книжке или в кино вдруг у маленького героя умирает мама, мой мальчик начинает беспокоиться и обязательно скажет: «слава Богу, у меня мама есть». И у мужа моего есть жена. Которая уже не только кофе в постель не принесет, но и одеяло на нос без помощи не натянет. И тем не менее, он почему-то до сих пор так и не собрался обзавестись кем-нибудь другим. Да и у меня самой есть надежда после «кончины христианской, мирной» попасть куда-нибудь в более светлое местечко, нежели в то, которое ждет любителей свободных полетов с высоких этажей. По крайней мере, можно надеяться на отпевание и поминание у Престола Божьего в храме.

Словом, постояла я и на пороге абортария и — кабинета, где производят ту самую эвтаназию. Господь удержал меня от того, чтобы перешагнуть обе эти черты. Я не перестаю благодарить Его за эту милость.

Хотя, может быть, я не права, и гораздо гуманнее и милосерднее было бы позволить и то и то. Но это уж — пусть читатель судит

Светлана Дьяконова

Фома.Ru

29 августа 2011 г.

«Я БОЛЬШЕ НЕ МОГЛА УБИВАТЬ ДЕТЕЙ» Рассказ медсестры абортария

Бонни МакКлори    

Бонни МакКлори оставила свою работу после того, как однажды при солевом аборте «приняла роды» мертвой восьмимесячной девочки.

В мае 2015 года Палата представителей (нижняя палата Конгресса) США проголосовала за запрет делать аборты после 20 недель беременности. В 42 американских штатах уже запрещены аборты на определенной стадии беременности, а в 10 штатах – начиная с 20-й недели, когда плод, по мнению ряда современных ученых, начинает чувствовать боль. Если данный законопроект будет окончательно одобрен, то запрет распространится на все штаты.

Статья «Плоды зачатия» – это рассказ американской медсестры Бонни МакКлори, работавшей в больнице, где практиковалось искусственное прерывание беременности. Эта история появилась в малоизвестной книге «Спор об абортах: голос Техасского христианского университета», изданной в 2012 году. Бонни работала акушером-лаборантом в отделении родов и подготовки к родам «большого столичного госпиталя». Она выучилась на медсестру, а потом пошла на курсы, готовившие будущих медиков принимать роды. Иногда дети рождались живыми. В других случаях рождались мертвыми – жертвы солевых абортов, практиковавшихся в госпитале.

Солевой аборт представляет собой следующую процедуру: женщине непосредственно в брюшную полость шприцем с длинной иголкой вводят едкий солевой раствор, который попадает в околоплодные воды, окружающие ее ребенка. Этот метод аборта на поздних сроках беременности производится для того, чтобы отравить ребенка солевым раствором – плод погибает от него в течение нескольких часов. Затем стимулируются роды, и женщина «рожает» мертвого младенца. Но иногда в результате такого аборта дети рождаются живыми. Последнее обстоятельство, а также риск для здоровья женщины в результате солевой инъекции привели к тому, что в 1990-е годы многие медики отошли от практики совершения солевых абортов.

Бонни МакКлори рассказывает, что в своей группе на акушерских курсах она была единственной противницей абортов.

«В классе меня называли индивидуалисткой. Я была категорически против прерывания беременности. К такому убеждению привел меня мой жизненный опыт: я случайно забеременела в 17 лет и стала матерью в 18. Никто из тех, кто учился со мной, так и не стал родителем, и лишь один человек состоял в браке. А у меня к тому времени уже родилось двое сыновей и был за плечами распавшийся брак. Весь первый триместр нашего обучения нам, как студентам-практикантам, приходилось наблюдать за процедурой абортов с галереи операционной. Но похоже, что моих сотоварищей это нисколько не волновало. Я сидела с ними, и у меня из глаз лились слезы, покрывая пятнами мой белый хлопковый халат. Все же остальные болтали о том, как красив врач-ординатор, совершающий процедуру, и какой счастливой после этой операции будет жизнь лежащей пациентки-подростка. Я боролась с тошнотой, когда следила за тем, как этот “красивый врач-ординатор” собирал всё то, что извлекал из лона юной пациентки, и проверял, не осталось ли чего-нибудь. Мои сокурсники отворачивались при виде маленькой горки красной от крови плоти в небольшом металлическом тазу. Они также не хотели замечать и моей горькой реакции на всё это».

Сердце больно сжималось, когда врач протягивал мне тазик с крошечным, но хорошо сформировавшимся мертвым младенцем

Бонни была очень подавлена безразличным отношением тех, с кем она училась. Позднее «акушерам-лаборантам» (так их называли) дали задание помогать в проведении солевыхабортов. Бонни МакКлори рассказывает: «Нашей обязанностью было помогать пациенткам, пришедшим на солевой аборт, в процессе их “родов”, пока врач принимал мертворожденного младенца. Никто из моих коллег не любил эту работу. Они пытались подходить к этому рационально – как к праву женщины “на выбор” во время беременности. Но у меня ужасно сжималось сердце каждый раз, когда врач протягивал мне этот тазик с лежавшим в нем крошечным, но хорошо сформировавшимся мертвым младенцем, который был весь в крови. Я тоже пыталась мыслить рационально и успокаивать себя, что я не сделала ничего, что послужило смерти этого маленького человечка. Я просто “зачищала” последствия этой процедуры. Так я утешала себя и мирилась с ситуацией».

Госпоже МакКлори приходилось бороться со своей совестью, так как работа требовала, чтобы она всё чаще и чаще присутствовала при абортах в качестве ассистирующей медсестры. «В нашем отделении солевые аборты становились всё более частыми. Пытаясь справиться с собой, я решила прочитать подробное описание процесса абортов, надеясь (хотя надежды почти никакой и не было), что это окажется не столь ужасным, как рисовало мне мое воображение. Да, действительно, процесс оказался не таким, как я его представляла, – он оказался еще ужаснее. Сначала доктор вводит местный анестетик в брюшную полость пациентки. Затем в матку через онемевшую область брюшной полости вводится длинная иголка. Из матки выкачивается довольно большое количество околоплодной жидкости и заменяется на гипертонический солевой раствор. Гипертонический раствор действует так, что клетки плода начинают взрываться. Вскоре наступает смерть, но перед этим ребенок бьется в предсмертных конвульсиях, испытывая страшные муки. Иногда “матери” чувствуют эти конвульсии – в зависимости от срока беременности».

Отравленный солевым раствором, ребенок бьется в предсмертных конвульсиях, испытывая страшные муки. Иногда “матери” чувствуют эти конвульсии

Бонни описывает одни весьма страшные «роды»: «Обычно роды при солевых абортах проводились с участием доктора из-за возможных осложнений во время процедуры. Как правило, дети выходили ножками вперед. Порой извлечение головки плода усложнялось, потому что шейка матки могла сжаться вокруг головки, не давая ей пройти. Однажды я увидела, что доктор потянул тельце младенца так сильно, что оторвал его от головки. Конечно, плод к тому времени был уже мертв, но врач находился, видимо, в таком же ужасе, как и я, – видела это по его глазам поверх синей маски».

Большинству пациенток давали сильные седативные препараты. Они почти ничего не сознавали, когда их мертвых малышей бросали в металлический таз. Но были и такие, кто оставался в полном сознании: «У пациенток, отказавшихся от успокоительных, была разная реакция на аборт, большинство вели себя возбужденно, некоторые впадали в истерику. Кое-кто спрашивал про пол своего плода. Никто из них не смотрел на закрытый полотенцем таз с мертвым телом их абортированного младенца».

   В обязанности Б. МакКлори входило принятие тел мертвых младенцев и отправление их в патологоанатомическую лабораторию, где их затем рассекали. «“Зачистка” означала помещение плода в белый круглый картонный контейнер вместимостью 1 галлон – похожие контейнеры можно увидеть в магазинах, продающих мороженое. Я должна была наклеить на коробку один из идентификационных стикеров матери и поставить ее в “рефрижератор для образцов”, а когда ее потребуют в патологоанатомическую лабораторию, отправить туда. Иногда мне против своего желания приходилось выполнять работу акушерки и помогать появлению на свет этих мертвых крошечных живых существ – это происходило, когда я заходила в предродовую палату и видела, что там нет врача, а плод уже наполовину появился… Я также могла определить пол плода. Они каждый раз были полностью сформировавшимися, даже если ростом не превышали 12,5–20 сантиметров. Я ненавидела эту работу…»

Госпожа МакКлори, возможно, не любила свою работу, но справлялась с ней прекрасно. Она продолжала работать в госпитале и подходила рационально к своей роли в процедуре абортов… Но один произошедший с ней случай полностью изменил взгляд медсестры на то, чем она занималась.

Она закричала: “Это малыш! Мой малыш, мой малыш!”

Однажды ей нужно было позаботиться о поступившей в госпиталь девочке-подростке, которая вот-вот должна была родить после солевого аборта. «Помню, я посмотрела в ее карточку, и там было отмечено, что срок беременности составляет менее 20 недель… Я взяла свой небольшой “родовой комплект” и направилась в предродовую палату. Мы не клали в родильную палату для такой операции, как аборт. У меня даже не было времени представиться и тем более проверить основные показатели организма пациентки – всё говорило о том, что она скоро родит. Я нажала на кнопку “вызова помощи”, открыла свой набор, надела стерильные перчатки и… помогла появлению на свет мертвой девочки весом 4 фунта (около 2 кг) и ростом 15 дюймов (чуть менее 40 см), с волосиками по всей голове. Инстинктивно попыталась спрятать эту уже “взрослую” девочку от пациентки, но она увидела ее и закричала: “Это малыш! Мой малыш, мой малыш!” Сегодня дети, “планово” рождающиеся при весе в 4 фунта, обычно выживают с минимальными проблемами здоровья или совсем без таковых. Я сама родилась недоношенной и весила 4 фунта 8 унций (около 2,5 кг), чуть больше этой малышки. Я была одним из самых старших родившихся раньше срока малышей, помещенных в реанимацию, где провела первые несколько месяцев своей жизни». Пришедший вскоре доктор резко приказал Бонни отнести «объект» в подсобку. Бонни отошла, а врач вколол пациентке сильнодействующее наркотическое средство, от которого ее бурные рыдания стихли и превратились во всхлипывания. Девочка была слишком большой (она, как оказалось, родилась после восьми месяцев беременности!) и не помещалась в обычный контейнер, использовавшийся для этой цели. Увидев это, старшая медсестра велела Бонни взять специальный саван для детей, обмыть малютку, одеть ее и отправить в морг.

Б. МакКлори так описывает эту девочку: «Она была красивой даже мертвой. Я аккуратно обмыла и обтерла ее, стараясь не повредить ее кожу. На ее шелковистых светлых волосах появились завитки, когда я их омыла. У нее были длинные ресницы, высокие скулы и небольшая ямочка на подбородке. Пальцы на руках были длинные и изящные, с точечками крошечных ноготков на концах. Одев и промаркировав ее, я условно ее крестила. Знала из документов, что ее мать – католичка. Я взяла ее в свою согнутую в локте левую руку, напротив сердца – как брала своих собственных детей – и окропила ее холодный лобик несколькими каплями воды. Мои слезы смешались с водой, когда я это делала. “Если ты только в состоянии принять это таинство, то я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь”. Потом я обняла ее, рыдая, и, как это бы сделала любая мать, напоследок поцеловала в макушку ее маленькой головки. Я понимала, что это единственный поцелуй, который она получит». Затем Бонни взяла документы у администратора и пошла к лифту. «По пути я услышала, что одна женщина спрашивает администратора, как ей увидеть свою дочь. И женщина называет имя моей пациентки. Я на миг остановилась и мельком взглянула из-за плеча, кто это. Увидела хорошо одетую супружескую пару, обоим за сорок. На длинных-длинных пальцах женщины было несколько бриллиантовых колец; у мужа же были светлые вьющиеся волосы и ямочка на подбородке… К моему горлу подступило что-то такое, что я напрягла все свои силы, чтобы не закричать. Вот пришел лифт, я благополучно закатила туда кювету, нажала кнопку “Первый этаж” и доставила малышку в морг. Молодой дежурный (родом с Ямайки) кротко поднял сверток с кюветы и, пока я расписывалась в журнале морга, произнес своим певучим голосом жителей островов: “Вот, Бог забрал еще одного Своего ангелочка на Небеса”. Я ответила: “Да, забрал ”».

“Доктор всё прекрасно знал. Он сделал так специально. Ведь родители этой девушки – его близкие друзья”

Почему же девочку абортировали на таком позднем сроке? Бонни это вскоре узнала. «Я возвратилась в отделение родов и подготовки к родам. Тут старшая сестра позвала меня к себе в кабинет – узнать, всё ли со мной в порядке. Я тут же спросила у нее: “Нэнси, как же мог доктор спутать 8-месячного ребенка с 18-недельным?! Даже я, ощупывая живот беременной, ощущаю эту разницу!” Медсестра ответила: “Отвернись, дорогая!” Ее глаза были такими, будто она сейчас разревется. “Доктор всё прекрасно знал. Он сделал так специально. Ведь родители этой девушки – его близкие друзья. Больше не говори ни слова. Всё утрясется”. И я поняла, что она имела в виду: будет проведено заседание местной комиссии по расследованию врачебных ошибок, на котором коллеги ударят друг друга по рукам, как они делают, когда происходит врачебная ошибка, которая не приводит к судебному разбирательству. Еще я знала, что это чисто формальное собрание и ничего на нем выясняться не будет».

Дождавшись конца смены, Бонни написала заявление о своем увольнении. В ее сердце всё прояснилось. Ушли все рациональные доводы. Она больше не могла участвовать в абортах, хотя ее работа заключалась только в том, чтобы «зачищать» после этой процедуры (то есть уносить трупики детей в лабораторию).

Сейчас Бонни растит своих детей и консультирует женщин, имеющих проблемы в связи с незапланированной беременностью. Она отказывается работать медсестрой в клиниках или центрах, где делаются аборты. Это ей стоит карьеры, да и многие бывшие коллеги-подруги не поняли ее, отдалились и даже отругали… Но больше она никогда не участвовала в абортах.

В некоторых американских штатах до сих пор можно делать аборты вплоть до времени родов. В штате Нью-Джерси, например, женщина может сделать аборт в любой момент – когда захочет, когда найдет доктора, согласного совершить эту процедуру. Если законопроект, упомянутый в начале публикации, будет окончательно принят, то любые аборты (за исключением некоторых особых случаев) на поздних сроках беременности будут запрещены по всей стране.

Бонни МакКлори
Перевел с английского Дмитрий Лапа

Live Action News

29 мая 2015 года

Источник - http://www.pravoslavie.ru/jurnal/79610.htm